(no subject)

[lviennka]

Ложиться спать сегодня бессмысленно, ребенка с семи вечера выворачивает наизнанку каждые шесть минут, где она успела подхватить эту гадость, не иначе как в египетском зале КаХэЭм-а, там всякое дерьмо завернутое в лоскутки лежит, щерится древними желтыми пообкалывавшимися двузубьями, всё в духе проклятий... Меня если бы завернули посмертно в лоскутки на пару с павианами и скарабеями, я бы тоже лежала, щерилась и всех проклинала, еще бы, - я дерьмо ещё то... Но я, правда, мягче гораздо.
А раз спать мне сегодня не дадено, буду сомнабулически лузгать клавиши.
Как все.
Вообще, я - виртуал одного поста. Так сказать. Я не могу методично лущить день за днем, там же все нестОящее, как же можно вот так уписываться до примитивизма жизни, что поел, как поспал, о чем почесал зад... Нищета аляскинских приисков. Где же суть жизни, выраженная лаконично самородково и предельно аннально, товарищи? (пытается задрать ногу на броневик, нога соскальзывает, голова инерциально бьется о проклепанный железный панцЫрь) В мелочном гедонизме ли заключена она? В прожигании ли жизни за бездушным компьютером? (розовеет, задней пяткой пытается незаметно щелкнуть тумблером отключки)..

Меня часто уносит в клоунаду. Так во многом проще. Oсобенно реалистам оптимистического склада. На последних фотографиях у меня замкнутое, отстраненное лицо. Передергивающий контраст: смеющиеся лица коллег и белая посмертная гипсовая маска черной дырой среди них - моя. В ней же я эпатирую. Эпатажем в очень узких кругах я занимаюсь полжизни, но в прошедший вторник двадцатого начальница-француженка сказала, что такого слова во французском нет.
Если я улыбнусь, мое лицо треснет: сначала его перережут глубокие трещины, от него отколются и покатятся по плечам, набирая обороты и отлетая ракетами от трамплинов груди, крупные куски, затем оставшиеся развалины начнут медленно шуршать вниз осколочной пудрой...
Я достаточно добилась в этой жизни, меня достаточно в ней добили, - и она мне нравится. Она не пересыпается размолотыми практически до состояния песка камушками о стенки катящейся бочки, в ней нет повседневной событийной тяжести, но четко слышен погремушечно-гулкий стук о чем-то главном.
Он-то и не дает мне уснуть.
О чем именно был стук, я узнаю, когда, зaмахнувшись по-раскольниковски, разнесу ее однажды, ощерившись редкими желтыми зубами, вдребезги и навсегда.