lviennka | Про первонепечатника.

Current Mood: ecstatic

Помню как сейчас... В то далекое воскресное утро мама возилась на кухне с харчо или с еще какими-нибудь щами, короче, с тем традиционным первым блюдом, времени на приготовление которого хватало исключительно на выходных. Справедливости ради, отец был сослан на балкон ковыряться в громоздящейся там годами по советской привычке и могущей кому-нибудь когда-нибудь обязательно для чего-нибудь пригодиться рухляди, зимой заботливо укрытой большим куском полиэтилена. В начале же лета грязный полиэтилен стягивался и обнажал фантастические, церетелевские конструкции из коробок с проросшей картошкой, пыльных десятилитровых банок, детских санок, лыж и прочих старых карнизов, горшков с землей для рассады и досок для дачи. Эти-то самые конструкции отец по традиции и перетаскивал с одного края балкона на другой, знаменуя тем самым официальный переход нашего семейства на летнее время. Я, будучи в то время, о котором идет речь, четырехлетним с гаком ребенком, задумчиво слонялась по квартире между письменным столом и книжным шкафом. Ребенком я была самодостаточным, под ногами у взрослых никогда не болталась и занятия себе всегда находила сама. Но в тот день книжек и аппликаций не хотелось. Хотелось чего-то особенного.. чего-то..
В большой комнате, - которую обычно именуют "залой" или, на худой конец, "гостиной", но залой комнату в панельной двенадцатиэтажке называть не поворачивался язык, а на роль гостиной она не тянула, потому как совмещала в себе, по сути, функции всех помещений квартиры, кроме человеческого туалета (роль туалета ей отвел появившийся много лет спустя стройный флегматичный черный кот Семен, здравствующий и ссущий там украдкой и поныне) и кухни, поэтому просто называлась всеми обитателями "большой комнатой", - в большой комнате у стенки на лакированном раздвигающемся там же для праздничных застолий столике-хранилище коллекции несметного папиного винила стоял проигрыватель, к которому владелец оного притрагиваться не позволял. Подходящей к проигрывателю более, чем на два шага, и утыкающейся носом в дымчатую пластмассу, заботливо укрывающую диск от неизвестно откуда берущейся каждое воскресение пылищи, мне делались страшные глаза, а в воздухе невысказанно повисали два колюче-режущих слова - "иголка" и "царапина на пластинке". Всё, что мне было разрешено, это рассматривать обложки папиных пластинок. С другой стороны, это было уже много, потому как практически всё, что выпускала отечественная промышленность на дисках, хранилось там, в папином столе: и синяя в блестках музыка Рафаэллы Карры, и хайрастая, абсолютно не пахнущая сигаретами музыка, называвшаяся "Смоуки", и укоризненно смотревшая на меня из-под черных лохматых ресниц музыка "Пугачева", и сочащаяся сотовым медом "Битлз", и франтоватая "Элтон Джон", и прохладная, чуть строгая "Электрик Лайт Оркестра"... Всего не перечислишь.
В тот день мне попалась строгая черная, какая-то усталая музыка "Высоцкий"... Я долго вертела ее в руках, вглядываясь в фотографию складок лица и нахмуренных бровей дядьки с сильным ругающимся и раскатисто рычащим голосом... "А сыновья, а сыновья уходят в бой..." - возникло в голове...
Пару раз я оглянулась на балкон, где упершийся в окно комнаты обтянутый черными трико папин зад отчетливо давал мне понять, что работы у папы дохренищи и настроение не самое радужное, поэтому лезть к нему сейчас с просьбами.... Я встала на цыпочки, положила пластинку на проигрыватель сверху и ушла в свою комнату. Через десять минут сверху к пластинке был прислюнявлен беленький листок, а я притаилась за дверью и стала ждать...
Минут через пятнадцать из балконной двери с пыхтением вывалился пыльный отец, переведший, наконец, весь балкон на летнее время. Еще через две минуты я услышала, как он, всегда неспешно и даже медлительно двигавшийся, прогалопировал на кухню, откуда - я выставила ухо подальше, - послышались родительские сдавленные восклицания и обратный дружный галоп в большую комнату. Через минуту дом наполнился знаменитым хрипатым голосом, и я решила, наконец, выползти на сцену... Рядом с проигрывателем стоялa родительская пара с торжественными лицами и радостно мне улыбалась. В руке мама держала тот самый листочек, о котором она потом неоднократно вспоминала, закатывая от удовольствия глаза, и тщательно артикулировала его содержание.
Это была записка, в которой сообщалось "ПАПА ЗАВИДИ МНЕ ПЛАСТИНКУ ПРА ВЫСОЦКАВА. ЛЕНА"

...

Двадцать шесть лет спустя я, краснея от удовольствия, держу перед собой листочек в линеечку, который мне вручил мой шестилетний сын, и на котором четко и без ошибок значится его первое самостоятельное печатное слово